На Рудничной — сорок семь дворов. Самая длинная улица в поселке. Одним концом упирается в шахту-65, другим — в шахту-66. Потому и Рудничная (раньше угольные шахты тоже рудниками называли).
Жил на этой улице Филька Лях. Но о том, что он Филька Лях, знали, наверное, только домком да паспортный стол, для остальных был он — Филёк-Газок. Маленький, жилистый. Глаза черные как уголь, а голова — белая как снег. Что у кого ни случится, с кем какая оказия ни приключится, тому один совет: «Иди к Газку». Потому как знали — выручит: рублем ли, краюхой, гвоздем, лекарством, просто словом добрым.
На Рудничной, считай, все шахтеры: забойщики, крепильщики, лесогоны, стволовые… Но Г азок уголь не долбит, на лесном складе стойками — теми, что на крепь в шахту идут — ворочает. Потому от Газка всегда лесом пахнет — сосновым или березовым… Никто Фильха-Газка не попрекает, что в шахту не пошел, хотя рук сильных и там в обрез. Понимают люди, потому как помнят…
Пришли на рудник немцы — шахты все водой залиты, заброшены, а значит, загазованы. Поймали гады Фильку — мал тогда он был, одиннадцатый шел пареньку,— привязали к веревке и в ствол 65-й спустили. Забился малец, задергался. Филькой, сволочи, глубину газов замеряли… На следующий день потащили фашисты паренька к стволу 66-й. И то же самое, что и на 65-й, затеяли… Уходит веревка все глубже и глубже, а дерганий никаких. «Вас ист дас?!» — пялят свои зеньки на веревку и ствол фрицы, а она ползет себе вниз и ползет. Фашисты забеспокоились. Не о Филь- ке, конечно. Дернули раз, другой — все как есть натурально: навесу их «газомер». «Нах обен!» — кричит очкастый офицер остолбеневшим солдатам,— наверх, значит, приказывает. Потащили наверх, аж упрели.
Ба-а!.. Вместо Фйльки к носам их смердячим громадная глыба породы выперла. Тут офицер как начал орать и махать руками, что не приведи господи! Выхватил из кобуры пистолет — и давай в ствол наобум палить, а солдатня — из автоматов. Троек, грохот да глухие всплески воды застойной. А потом, поостыв, фонариками вниз светили, обшаривали все выбоины да выступы в стволе. Как в воду ту самую канул малец. Пропал. А куда? Ведь отыскал же, бестия, глыбу. И себя отвязал, и глыбу ловко пристроил. Где, как, когда? Совсем ошалели фашисты, овчарку к стволу привели. А та — что? Повертелась, похлопотала у ствола, оку льнул а раз-другой — и все дела. Но не был бы немец немцем, ежели б дела до конца не доводил. Привезли щупловатого белолицего солдатика, натянули на его лисью физиономию противогаз, всучили карманный фонарик, на шею автомат нацепили. Обвязали дошлого веревкой той самой и потихоньку-помаленьку стали в ствол спускать. И опять — ровно скользит вниз веревка, слегка покачивается, пружинясь. Все глубже, глубже уходит. И вдруг — бултых! Только эхо оттуда. И веревка легкая такая, вялая. Остолбенели фрицы, вроде как опешили. Офицер очкастый только зубами заскрежетал. Вытащили веревку, а конец ее, точно из-под резака острого вышел. Ясное дело: обрез. Что тут сталось с фашистами, описать невозможно… Одно облегчение вроде нашли: промеж солдат выяснилось, что Ганс — то есть солдатик тот бледнолицый — плавать не обучен был. Тогда прикатили лебедку и уже на стальном тросу опустили в ствол двух фрицев покрепче. Долгонько те возились в стволе, наконец подали знак — тащить их обратно. Вылезли, как дьяволы, черные и мокрые, а результатов никаких. «Дункель. Вассер… Хёле…» — шепчут. Темно, вода, словом, ад сущий,— по-ихнему.
Три дня и три ночи отсиживался Филька Лях в сыром и мрачном закутке своем, на верхней выработке, а на четвертую ночь через старый заброшенный шурф, пробитый еще задолго до войны, вылез далеко в степи наверх и низинами да оврагами до своих добрался. Спустили его фашисты под землю черного, как сам уголек донецкий, а вышел он оттуда белый, как метель в степи.
От той поры стал Филька Лях Фильком-Газком. Все сорок семь дворов на Рудничной таким и знают его.
Анатолий КРАВЧЕНКО
Из рассказов поселкового жителя
