Лемурка
Читаю Ивана Шмелёва «Лето Господне». Это невыносимо, полное ощущение, что я попала в сообщество «майонеза_нах». («Очень нежная нямочка, с маянезиком и сосисочками, прямо чудненько деткам к полднику!»). Текст пересыпан уменьшительными суффиксами, присюсюкиваниями, умилениями и суеверной набожностью.
Например, навскидку, первый попавшийся фрагмент: …Михал-Иванов торопится, надо бы закупить для Праздника, чайку-сахарку-мучицы, да засветло ко дворам поспеть, — дорога-то совсем, поди, разгрязла, не дай-то Бог! Горкин ласково обнадеживает: "Господь донесет, лес твой не убежит, все будет". Жалко мне Михал-Иванова: в такую-то даль поедет, в дрему-дремучую! если бы с ним поехать!.. — и хочется, и страшно.
Старуха его довольна, кланяется и кланяется: так-то уж одарили-обласкали! Сестрицы ей подарили свою работу — веночек на образа, из пышных бумажных розанов. Матушка как всегда — кулечек припасцу всякого, старого бельеца и темненького ситчику в горошках, а старику отрезок на рубаху. Марьюшка — восковую свечку, затеплить к Празднику: в лесу-то им где же достать-то…
Тут тебе и «ситчик», и «бельецо», и «веночек», Карл, «веночек»! Хрен там – «венок». Или нет, чтобы «чай» и «сахар» — обязательно «чаёк», «мучица», «сахарок», «бараночки», «винцо» (виды винца: портвейнец, икемец и мадерца). И так далее, с причмоком, с приказчичьим уменьшительным суффиксом – обо всём, абсолютно, триста страниц с лишним. О, мои глаза!
С таким же усюсюшным придыханием говорит автор вообще обо всём, что имеет хоть какое-то отношение к православию. Его охватывает умиление, лишь только он взглянет на икону Богоматери, или даже подумает о грядущей Пасхе или Рождестве. Можжевельник на полу – и тот пахнет «святым».
Обязательно, это важно: нежно и детально вспоминает Шмелёв обо всём, что привелось покушать на Москве в царствование Александра Третьего. На гаргантюанство не тянет, но перечисления выходят довольно длинные и подробные (и, в частности, из них я вынесла, что баранка – постная, оказывается, еда. И впрямь: в ней нет ни молока, ни яиц, а только мука и постное масло, это я в магазине на упаковке проверила. Ну надо же!)
Сам Шмелёв – из зажиточной семьи, его отец купеческого сословия, но занимается, как я поняла, в основном подрядами на разные строительные работы, например, строит горы для катаний на Масленицу на Москве-реке и т.п. Живёт, в общем, неплохо (описывается история, как приказчик Шмелёва-отца, возвращаясь с праздничных гуляний, потерял один из мешков с выручкой. Мешок потом нашёлся, и там было ок. 800 рублей – в одном только мешке из нескольких, с выручкой за один только день!). При этом с привычным горделивым присюсюком упоминается о том, как папаша награждал работников целковым или даже тремя рублями, знай наших! Работники в ответ понятливо кланяются и почтительно благодарят «папашеньку» за потрясающую щедрость, прежде чем пойдут пропивать трёшницу.
Как Бунину, Шмелёву старый порядок мил. Такая сладкая патриархальность, такие правильные, Богом установленные отношения между людьми. Вот как умилительно он описывает раздачу милостыни в барском доме под Рождество:
А вот и Пискун, на лавке, у лохани. На нем плисовая кофта, ситцевые розовые брюки, бархатные, дамские сапожки. Уши обвязаны платочком, и так туго, что рыжая бородка торчит прямо, словно она сломалась. Уши у него отмерзли, — "собаки их объели", — когда спал на снегу зачем-то. Он, должно быть, и голос отморозил: пищит, как пищат мышата. Всем его очень жалко. […]
Дальше — бледная женщина с узелком, в тальме с висюльками, худящая, страшная, как смерть. На коленях у ней мальчишка, в пальтишке с якорьками, в серенькой шапочке ушастой, в вязаных красных рукавичках. На его синих щечках розовые полоски с грязью, в руке дымящийся пирожок, на который он только смотрит, в другой — розовый слюнявый пряник. Должно быть, от пряника полоски. Кухарка Марьюшка трогает его мокрый носик, жалостливо так смотрит и дает куриную лапку; но взять не во что, и бледная женщина, которая почему-то плачет, сует лапку ему в кармашек.
— Чего уж убиваться-то так, нехорошо… праздник такой!.. — жалеет ее кухарка. — Господь милостив, не оставит.
Мужа у ней задавило на чугунке, кондуктора. Но Господь милостив, на сиротскую долю посылает. Жалеет и Семен, безрукий:
— Господь и на каждую птицу посылает вон, — говорит он ласково и смотрит на свой рукав, — а ты все-таки человеческая душа, и мальчишечка у тебя, да… Вон, руки нет, а… сыт, обут, одет, дай Бог каждому. Тут плакать не годится, как же так?.. Господь на землю пришел, не годится.
Дивная, утешительная картинка! Возможно, правда, с точки зрения нищей вдовы кондуктора и её голодного больного ребёнка разовая милостынька – не такой уж большой подарок. Но для сына богатого подрядчика, который только что так сладко бегал по морозцу в заячьих сапожках и тёплых рукавичках, подавать «на бедность» раз в год — логично и богоугодно. Как выживают эти люди остальное время – Господь милостив, не оставит.
А уж когда речь зайдёт о порядках старины, тут со Шмелёвым аж корчи делаются. Как мило, как здорово, что в богоспасаемой Москве от веку ничего не меняется! Например, вот лужа во дворе. До нас она началась и не нами кончится, славно-то как!
…После Покрова самая осень наступает: дожди студеные, гололед. На дворе грязь чуть не по колено, и ничего с ней нельзя поделать, спокон веку все месется. Пробовали свозить, а ее все не убывает: за день сколько подвод пройдет, каждая, плохо-плохо, а с полпудика натащит, да возчики на сапогах наносят, ничего с ней нельзя поделать. Отец поглядит-поглядит — и махнет рукой. И Горкин резон приводит: "осень без грязи не бывает… зато душе веселей, как снежком покроет". А замостить — грохоту не оберешься, и двор-то не тот уж будет, и с лужей не сообразишься, камня она не принимает, в себя сосет. Дедушка покойный рассердился как-то на грязь, — кожаную калошу увязил, насилу ее нащупали, — никому не сказал, пригнал камню, и мостовщики пришли, — только-только, Господи благослови, начали выгребать а прабабушка Устинья от обедни как раз и приезжает: увидала камень да мужиков с лопатами — с ломами — "да что вы, говорит, двор-то уродуете, земельку калечите… побойтесь Бога!" — и прогнала. А дедушка маменьку уважал и покорился. И в самый-то день Ангела ее, как раз после Покрова, корежить стали. А двор наш больше ста лет стоял, еще до француза, и крапивка, и лопушки к заборам, и желтики веселили глаз, а тут — под камень! …
В общем, истеричное умиление «древлим благочестием» начинает утомлять довольно быстро. Но дочитаю. Всё-таки родную историю надо знать.
