Татьяна Волоконская
Ёрническое (местами — очень ёрническое) рассуждение о том, как борьба за власть Рюриковичей домонгольского периода отражалась в их антропонимиконе и какое место во всём этом безобразии занимала память о Рюрике-основателе. Основными источниками надругательства над официальной историографией послужили три первых тома «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина и монография А.Ф. Литвиной и Ф.Б. Успенского «Выбор имени у русских князей в X–XVI веке: Династическая история сквозь призму антропонимики».
***
Получаются, в общем-то, прелюбопытные вещи. Среди многочисленных имён-гвоздей, закрепляющих на пространствах геральдической геометрии раскидистое древо рода, который войдёт в историю под именем Рюриковичей, имя самого Рюрика не играет сколь бы то ни было значительной роли. Сергей Цветков справедливо отмечает, что «это имя не было в ходу среди потомков Игоря до второй половины XI в.», и объясняет это тем, что в домонгольский период «Рюрик не числился в родоначальниках князей Русской земли». Впрочем, речь не о версии Цветкова: Рюрик в его размышлениях занимает вовсе третьестепенное место, припечатанное Иоакимовской летописью – этим очередным «словом о полку» древнерусской письменности, удобнейшим образом исчезающим после того, как с него сделали необходимые копии/выписки.
Дело здесь не в действительном происхождении легендарного Рюрика, будь он датским викингом, вождём ободритов или финским внуком из сна Гостомысла, а в том, в каком качестве он закрепляется в родовой и династической памяти своих потомков и её словесных воплощениях – именах и преданиях. И княжеский именослов Рюриковичей демонстрирует, что это не просто качество «ещё один из рода Болейн» – место Рюрика в легендариуме династии значимо и вместе с тем несколько взрывоопасно.
Рюрик, кем бы он ни был, умирает в 879 году, и около двух веков его имя остаётся невостребованным правящим родом – до тех пор, пока старший внук Ярослава Мудрого Ростислав Владимирович не называет Рюриком своего старшего сына. С одной стороны, такое продолжительное забвение и в самом деле говорит о том, что имя древнего основателя/обновителя рода было чем-то «неугодно» или по крайней мере неудобно его потомкам. С другой стороны, это забвение никак не гарантирует того, что неугоден и неудобен оказался сам Рюрик: то обстоятельство, что о нём «вспомнили» спустя два столетия, недвусмысленно намекает, что все эти годы он достаточно прочно фигурировал в родовой памяти, дожидаясь момента своей актуализации.
Вообще говоря, вопрос о том, почему Рюрик так долго просидел на скамейке запасных, гораздо интереснее, чем вопрос, почему его в итоге всё-таки выпустили на поле. Шесть поколений Рюриковичи старательно игнорируют имя своего праотца, но интересно, что во всех шести поколениях это происходит, вероятно, по разным причинам.
Первое поколение – сын Рюрика Игорь, любитель непомерных поборов и самый ранний из известных нам «Гамлетов на русском троне», полжизни проведший в тени своего то ли дяди, то ли не-дяди-но-тоже-хорошего-парня Олега Вещего. Согласно официальным данным, рождается он ещё при жизни отца – в 878 году. Литвина и Успенский достаточно убедительно указывают на функционированивавший в антропонимиконе Рюриковичей запрет называть княжича именем его ещё живого предка по властной вертикали, но трудно сказать, насколько применим этот принцип к первым правителям рода. Во всяком случае, наречение наследника Рюрика Игорем закладывает основу такого камня преткновения историков, как норманнская теория происхождения Рюриковичей.
Действительно, оставляя в стороне споры между «норманнами» и «ободритами», стоит признать, что имя «Игорь» в династическом сознании фигурирует как скандинавское, восходящее к скандинавскому Ingvarr (которое в определённый историко-политический момент, как пишут Литвина и Успенский, вторично «прояснится» в «дополнительное» имя «Ингварь»). После Игоря Рюриковича это имя, так же как и «Рюрик», сходит со сцены – хоть и на меньшее время, но, мнится, едва ли не по тем же причинам. Как бы то ни было, с чем бы ни была связана исконно этимология имени «Игорь», в 1036 году самый младший из известных нам сыновей Ярослава Мудрого получает его именно в связи с актуализацией русско-скандинавских связей. Те же Литвина и Успенский связывают его с именем супруги Ярослава – шведской принцессы Ингегерд, к чьим родовым связям, запечатлённым в имени, вполне мог апеллировать русский князь с помощью имянаречения младшего сына, занимающего по рождению очень низкое место в княжеской «лествице» и потому относительно «свободного» от смысловой нагрузки отцовского рода.
А теперь спроецируем этот «родословный» луч в обратном направлении. Был ли Игорь единственным сыном Рюрика? Совсем не факт. Летописи ещё не заведены, других достоверных письменных источников тоже как-то не обнаруживается. Семейная практика Святослава Игоревича и в особенности Владимира Святославича с его многожёнством оставляет широкую возможность для предположения, что и у Рюрика жён тоже могло быть несколько больше одной. Но допустим, что она была всё-таки одна. Делает ли это Игоря единственным наследником? Да ни разу! Это не делает его даже обязательно старшим в ряду сыновей. Наоборот, его рождение незадолго до смерти отца с куда большей вероятностью свидетельствует о его «младшем» статусе. Если, конечно, в момент своей смерти Рюрик не был совсем молодым – а этому противоречит официальная летописная версия о его приглашении на княжение вместе с загадочными младшими братьями (согласно летописным свидетельствам, приводимым Карамзиным, Рюрик управлял славянами в течение семнадцати лет), а в другом варианте прочтения – «с семьёй и домочадцами», а мы ещё сейчас вспомним, что между Рюриком и летописью лежит временная бездна, и снова упрёмся в пустоту…
В сущности, Игорь Рюрикович мог быть каким угодно по счёту в списке, насчитывающем сколько угодно позиций, потому как семейные обстоятельства Рюрика несколько затемнены фигурой Олега Вещего, фактически наследующего от него власть. Кстати говоря, был ли Рюрик буквальным основателем княжеского рода или «автором» нового привоя к роду древнему, уходящему в глубь веков, как пытается доказать Цветков, не имеет большого значения. Так или иначе он оказывается родоначальником династии, потому что именно к нему и его смене родственником/сторонником Олегом, а не сыном Игорем, вежливо отставленным от власти по причине малолетства, восходит принцип «лествицы»-майората, согласно которому будут передавать власть ранние Рюриковичи. Ну или, возможно, этот принцип не восходит к нему, а лишь возводится к нему позднейшими политтехнологами – для исторической памяти это одно и то же.
Для истории оказывается важным, что к моменту смерти Олега (судя по всему, он умирает бездетным) старшим представителем рода оказывается сын Рюрика Игорь. Если на самом деле он был младшим, его имя и означаемая этим именем связь со скандинавской родовой традицией может быть материнской по происхождению, как это будет у его младшего тёзки Игоря Ярославича. Сам Рюрик в этом случае генеалогически «освобождается» от норманнского бремени, к вящей радости «ободритов». Но проблема в том, что такой ход рассуждений покоится на слишком большом количестве допущений и ретроспективных поворотов. Историческая память уверенно приписывает Игорю Рюриковичу «старший» статус, что автоматически делает его «скандинавскость» отцовской. Закреплённое такой генеалогической связью, норманнское прошлое Рюрика оказывается мифологизировано до такой степени, что вся полуисторическая-полулегендарная конструкция словно бы повисает в воздухе. А это, в свою очередь, ведёт к тому, что робкие попытки «ободритов» опровергнуть и развенчать миф о Рюрике-норманне становятся практически обречены на провал: нельзя опрокинуть то, что не имеет точки опоры.
Нам же важен сам вопрос о том, почему в сознании Ярослава Мудрого в 1036 году имя «Игорь» оказывается недостаточно родовым и вместо того, чтобы актуализировать связь с одним из основателей рода Рюриковичей через старшего сына, даётся им сыну младшему и актуализирует его связь с материнским скандинавским родом. Мыслится, что причина такой переоценки имени «Игорь» совпадает с причиной временного выпадения имён «Рюрик» и «Игорь» (и, кстати говоря, «Олег» тоже) из княжеского именослова. Но об этом чуть дальше.
Вернёмся к дохристианским Рюрикам. Второе поколение «без Рюрика» представлено Святославом Игоревичем. Татищев, трудолюбивый копиист мифической Иоакимовской летописи, приписывает Святославу младшего брата Глеба, которого тот якобы казнил за приверженность христианству – заявление крайне сомнительное, если учесть, что по другим свидетельствам в религиозной нетерпимости Святослав замечен не был. Так или иначе, никто пока, кажется, не сомневался в его династическом старшинстве и, следовательно, предельной нагруженности родовыми княжескими смыслами.
Святослав рождается в 942 году (что звучит очень странно, если учесть официальный возраст его родителей к тому году, но мы сейчас не об этом) – много лет спустя смерти и своего деда Рюрика, и своего «деда» по киевскому княжению Олега Вещего, однако не получает имени ни одного из них. В принципе, это первый доподлинно известный нам русский правитель со славянским именем. И данное обстоятельство на фоне любовно выписанной скандинавской декорации (неважно, насколько она соответствует действительности), натянутой меж распорными точками Рюрика, Олега и Игоря, выглядит, мягко говоря, неожиданно…
Надо полагать, причину такого внезапного поворота к славянской ономастике следует искать в активной внешней политике всё того же Олега Вещего. Завоевательные амбиции и архитектурные причуды этого князя привели династию к масштабному переселению почти через всю славянскую территорию: из Новгорода в Киев. В Киеве же Рюриковичи оказываются в весьма заковыристой ситуации, когда все их прочно налаженные связи с норманнами, так или иначе закреплённые в княжеском антропонимиконе, стремительно теряют вес. Взамен перед родом встаёт острая необходимость поиска новых торговых/культурных/военных партнёров (что решается, например, многочисленными контактами княгини Ольги с византийскими императорами), а также приобретения того, что современные PR-менеджеры обозвали бы «корпоративной лояльностью». Демонстративно славянское имя Святослава – знак культурной солидарности правителей с подданными, из племенной мешанины которых постепенно начинает складываться единая нация, управляемая Рюриковичами. Но, кроме чисто внутренних причин, стремительная славянизация антропонимикона – ещё и сдерживающий щит на пути первых ручейков потока, который вот-вот хлынет на Русь, – потока византийской культуры. Несмотря на деятельно (и с увлекательным разнообразием) устраиваемые связи с новым соседом, Рюриковичи не спешат отказываться от своего норманнского или околонорманнского прошлого. В конце концов, искусного балансирования между севером и югом требует от них экономика: княжеский род заправскими Фреями сидит прямо на пути «из варяг в греки» и кормится этим едва ли не больше, чем податями, столь любезными сердцу Игоря Рюриковича. Ориентация на славянские имена в этом случае становится жестом в духе подчёркнутого нейтралитета – ни левым, ни правым.
Норманнская культура пока ещё не отходит в тень, но монополия её уже несколько поколеблена. Новгородский престол – форпост общения со Скандинавией – впоследствии станет вторым после киевского и будет служить традиционным уделом для старшего сына великого князя (хотя и не без исключений). Однако правитель на этом престоле оказывается уже со славянским именем. Даже если мы доверимся Иоакимовской летописи и допустим существование христианского мученика Глеба Игоревича, всё ж таки характерно то, что скандинавское имя «Глеб» получает второй сын Игоря, а не первый. Приоритеты расставлены, Рюриковичи закрепляются на славянской земле, славянские имена (и в первую очередь «Святослав» – имя, которое останется объединяющим для всех ветвей Рюриковичей, как бы далеко их ни разносила феодальная раздробленность) становятся знаком независимости княжеского рода и от варягов, и от греков.
Третье после Рюрика поколение – сыновья Святослава Ярополк, Олег и Владимир – будет демонстрировать именно эту искусную, хитроумным образом приведённую в равновесие конструкцию.
