Amarinn
На стол ложится стандартная черная папка. Гудвин ерзает от любопытства и открывает ее поскорее. Внутри пара фотографий — невысокий, тонкогубый человек с восточными чертами лица. И круглолицая, черноволосая и черноглазая девочка лет пяти, похожая на сувенирную куклу.
— Некто господин Ли, — говорит Шеф. — И некто Сяо И, его дочь. Сяо И в прошлом году нашли мертвой в пруду в личном парке господина Ли. Господин Ли считает, что она была убита и что это был удар, направленный на него конкурирующей организацией госпожи Цзя. Господин Ли считает, что дух Сяо И не успокоится, пока не будет отомщен, в результате чего в последнее время политика господина Ли ведет к откровенной дестаблизации в регионе, не говоря уже о переделе подпольного рынка оружия совершенно не нужным нам образом. Твоя задача — изобразить медиума, вошедшего в контакт с духом Сяо И и убедить господина Ли, что произошедшее было несчастным случаем и что дух его дочери не нуждается в подобных жертвах.
Гудвин скучнеет.
— Извини, Шеф. Это не ко мне.
— Почему? — хмурится Шеф.
Но Гудвин уже исчезает, оставив вместо себя Рэя.
Шеф начинает объяснять снова.
Рэй слушает, набычившись и сжав кулаки. Нет, говорит он и сбегает, оставив вместо себя Томми. Они перебрасывают ответственность, как горячую картошку. Шеф объясняет, объясняет, объясняет. И слышит в ответ — нет, нет, нет.
Нет, говорю я всеми моими ртами, всеми моими языками, раз за разом выворачиваясь из шкуры в шкуру. Нет, нет, нет.
На тридцатой итерации Шеф устает и решает сменить тактику.
Он опять выдергивает наружу Гудвина, лезет в ящик стола и показывает Гудвину перстенек.
Гудвин ахает и тянется вперед. Это перстенек Парси — они уже успели добыть его обратно. Вытрясли из девицы, механически отмечаю я. Или она была подставная и сама им его сразу отдала. Или Шеф просто изготовил копию заранее. Неважно. Это ключ, ключ к той части меня, до которой я по-другому не могу дотянуться. Шеф знает, кому его показывать, Парси — мечта Гудвина в первую очередь.
— Сработаешь — отдам, — говорит Шеф.
Он смотрит сквозь Гудвина на меня. Я смотрю сквозь Гудвина на него.
Я зажмуриваюсь.
Прости, Гудвин. Прости, Парси. Простите все.
— Нет, — говорю я.
Шеф некоторое время смотрит исподлобья. Потом швыряет перстенек через стол, Гудвин бросается на него коршуном.
Парси дышит на алмаз, протирает его о рукав и оттопыривает мизинец, любуясь блеском.
— Почему нет? — тяжело спрашивает Шеф.
Парси с великолепной небрежностью пожимает плечами:
— Такова селяви.
Шеф делает короткое движение подбородком. Парси уводят.
Камера для передержки похожа на комнату в третьеразрядной гостинице, только без окон. И еще вся мебель выглядит вполне цивильно, но только до тех пор, пока не попытаешься ее сдвинуть — все прикручено к полу. Парси брякается на кровать, слегка подпрыгивает, проверяя мягкость, хмыкает, поднимается, засовывает руки в карманы и начинает, насвистывая, совать нос во все углы. У него кошачье счастье — способность с комфортом устраиваться где угодно.
Я думаю об Артуре.
Артур существует в постоянном раздражении человеческим идиотизмом. Он довольно снисходителен, когда люди лгут окружающим (его, скорее, раздражает, насколько безыскусно люди это делают), но его возмущает, когда люди лгут себе.
Парадоксальным образом, при этом он относится к окружающим бережней остальных — насколько позволяет работа. "Джентльмен, — говорит Артур с тщательно выпестованным британским акцентом, — есть тот, кто не оскорбляет других, не имея намерения оскорбить".
Впрочем, когда такое намерение возникает, Артур редко себе отказывает.
Артура завораживает то, что делает Контора. Макровлияние через микровлияние. Точечные воздействия. Камешек, сдвигающий лавину. Точно рассчитанная точка приложения силы. Соломинка, ломающая спину верблюду. Зерно, брошенное на весы.
Сначала Шеф предложил ему быть дознавателем. Артур скривил тонкие губы: "Сломать человека легко. Сложно сделать его целым". Артур педантично собирает сводки о том, что случилось потом с теми, над кем он поработал. Он гордится филигранностью своих действий.
Артур считает, что делает нужное дело. Шеф тоже считает, что делает нужное дело. Нужное дело для общего блага.
Артур поехал в Лондон и столкнулся там с "зеркалом".
Артур привык считать, что его тень, то, что приходится принимать, скрутив себя в узел и скрипнув зубами, это Парси, легкомысленный пижон и расхлебай, тщеславный и инфантильный. Артур считал, что знает свои темные стороны. А увидеть ему пришлось не то, за что ему стыдно. А то, чем он гордится. Что намертво впечаталось в него самым первым.
Бедный, бедный Артур.
Это не могло закончиться хорошо.
Он не знает, как жить с тем, что грань между ним и Коулом тоньше волоса.
Я, в общем, тоже не знаю. Но, к счастью для меня, я могу жить не Артуром, а кем-нибудь еще.
Хорошо быть глупым и легкомысленным. Перед тобой не возникает проблем, которые невозможно решить.
Парси крутится перед карманным зеркальцем, пристроенным на тумбочке.
Распахивается дверь. Заходит Джок.
Я понимаю, что его прислал Шеф.
Во-первых, потому что он знает, что Джок — единственный, с кем я буду разговаривать.
Во-вторых, потому что он знает, что, в случае чего, Джок отобьется.
Парси оборачивается на звук и замирает в пластической позе.
— Вот! — он обличающе потрясает в воздухе выдранным из шевелюры волоском. — Седой, между прочим! На что уходят золотые годы моей жизни?! На сидение в подвале!
Джок рушится в кресло, складывает ноги на журнальный столик, открывает бутылку пива о подлокотник и разом отхлебывает половину. Вторую бутылку он бросает Парси. Парси брезгливо ее рассматривает, оттопырив губу.
— "Хайнекен"? На кой ты припер "Хайнекен", я его терпеть не могу!
— Зато я могу, — отвечает Джок и ловит бутылку обратно. — Надо же как-то скрасить разговор.
Парси морщится.
— Шеф прислал?
Буль-буль. Глок-глок.
Парси демонстративно поворачивается к Джоку спиной, изгибается перед зеркальцем, вытаскивает из кармана гребешок и начинает ровнять пробор.
— Но мне вот тоже интересно, — говорит Джок. — Почему как выколоть кому глазик — так нет проблем. А как сказать старику, что его девчушку никто в речке не топил — так ты уперся рогом. Доброе дело, можно сказать, в кои-то веки. Что за история?
Буль-буль. Глок-глок.
Парси замирает и раздраженно смотрит в зеркальце. В зеркальце отражается подметка и каблук, стоптанный с внутренней стороны — Джок косолапит при ходьбе.
Не то проблема, что он искренне не понимает.
Проблема в том, что я хочу ему объяснить.
Этого не следовало бы делать.
Следовало бы вытолкнуть наверх Томми или еще кого помладше — и пусть играют с ним в ладушки хоть до второго пришествия.
Но я уже свинчиваю с мизинца перстенек, сую в карман и оборачиваюсь.
Джок медленно убирает ноги со стола и выпрямляется.
Я сажусь напротив.
Чтобы с чего-то начать, беру бутылку со стола и делаю пару глотков. Пиво как пиво, зря Парси жалуется.
— Мы знакомы? — спрашивает Джок.
— Отчасти, — говорю я.
— Как тебя зовут? — спрашивает Джок, одновременно перехватывая горлышко поудобнее. Смешно.
— Ты хотел историю, Джок, — говорю я. — История такая.
Бутылочное стекло зеленое-зеленое. Матовое. Почти непрозрачное. Пена болтается внутри, сползает вниз по стенкам.
— Жил да был на свете некто. И решил устроить секту. Секта — выгодное дело, коль вести ее умело… Звучит как считалочка, да?
Зрачки у Джока слегка расширяются. Я отхлебываю пива и напоминаю себе, что у меня нет цели его пугать. Он хороший парень.
Плохих парней вообще не бывает.
— В общем, некто решил, что ему нужен медиум. Откуда его взять? Вырастить. Что-то. Кого-то. Зеркало. Достаточно чувствительное, чтобы считывать с людей их страхи. Их надежды. И транслировать обратно. Достаточно отчаявшиеся люди легко готовы верить во что угодно. Их даже убеждать ни в чем не надо, они сами себя готовы в чем угодно убедить. — Я делаю очередной глоток. У жидкости совсем нет вкуса. Забавно. — Но однажды некто не уследил. И зеркало столкнулось с таким достижением цивилизации, как кино. Крутили "Франкенштейна", — я все-таки хихикаю. Но это правда смешно. Каковы были мои шансы наткнуться на этот ш-шедер кинематографа? В захолустном городишке, первый раз сумев хоть насколько-то от всех ускользнуть? Если бы после всего я еще мог верить в провидение, то решил бы, что без него не обошлось. — Так зеркало обнаружило, что может само выбирать, кого копировать. Тогда оно позаботилось, чтоб некто больше не творил других зеркал. И сбежало.
— Хорошо позаботилось? — озабоченно спрашивает Джок.
— Пятнадцать ножевых.
— А, — говорит Джок. — Это правильно.
Он пытается отхлебнуть из пустой бутылки, у него не получается, он некоторое время недоуменно на нее смотрит и ставит на столик.
— А мои из амишей, — внезапно говорит он и трет шею. — Тоже хорошего мало.
Некоторое время мы молчим.
— В общем, — наконец, говорю я, — я не вру людям о том, что стало с их родными после смерти.
Никто из меня не врет. Довольно странный принцип для человека с множественным разделением личности, не без удовольствия зарабатывающего себе на жизнь ложью, убийствами, насилием, манипуляциями, шантажом и прочим богатым спектром грязных делишек, характерных для контор под общим девизом "в случае обнаружения правительство будет все отрицать". Но у каждого есть мертвый, перед которым он беззащитен. Маленькое уязвимое место, в котором каждый человек остается человеком. Все прочее — закон джунглей. Но это место священно.
Джок поднимает голову.
— Но не обязательно же врать! — вдруг говорит он. — В смысле, если кто-то и может связаться с мертвыми, то это ты, нет? Я же видел, что ты… – голос у него сбивается. — Что ты можешь.
Кто у тебя умер, Джок? Почему ты так страстно хочешь доказательства, что мертвые мертвы не насовсем?
Я могу считать это с него. Но я не хочу.
— Люди умирают навсегда, Джок, — говорю я. — С ними нельзя связаться.
— Ты пробовал? — жадно спрашивает Джок.
— Нет, — признаю я.
Мне всегда по горло хватало и живых.
— Так попробуй! — по-детски непосредственно требует он. — Что это, хуже того, чем мы обычно занимаемся?
Глаза у него, как у сенбернара. Я злюсь — отчасти на Джока за его идиотизм. Отчасти на Шефа, который, конечно, все просчитал. Отчасти на себя, потому что не могу им отказать. Хотя — действительно, что я теряю?
Можно подумать, мне есть, что терять.
— Нет, — говорю я вслух. — Не хуже.
Автомобиль едет, мягко урча мотором и пружиня на ухабах. У конторы всегда хорошие автомобили, этого не отнять.
Я смотрю в окно.
Стекло отражает смутную фигуру, сквозь которую проносятся однообразные домишки, заводы, огороды, одиноко стоящие деревья.
Я думаю о том, что изготовить "зеркало" довольно просто. Самое сложное тут, конечно, найти подходящий материал. Достаточно пластичный, достаточно прочный… Все остальное люди сделают сами.
Мужчины, женщины, старики, дети… Страстно стремящиеся найти тех, кого потеряли. И ты. Отливающийся в любую форму ради того, чтобы услышать — да, да, ты здесь, ты есть, я тебя вижу, я тебя люблю.
Ложь, конечно. У людей поразительная способность себя обманывать. Примерно такая, какая нужна, чтобы в шестифутовом и двухсотфунтовом белом мужчине увидеть пятилетнюю китайскую девочку.
Но всегда прокатывало. Шеф уверен, что прокатит и на этот раз.
Исполнение желаний — слишком сильный наркотик.
Артур научился презирать людей, чтобы этого не хотеть.
Конечно, не помогло.
Я думаю о том, что мертвые — тоже люди, и, значит, выдуманные мертвые отличаются от настоящих так же, как выдуманные живые от настоящих живых. Что мне никогда не приходило в голову посмотреть на происходящее с другой стороны.
Автомобиль тормозит у высокого забора. Шлагбаум поднимается. Нас пропускают внутрь.
Ажурный павильон у пруда. Изысканно изогнутая сосна над водой. Господин Ли. Свита господина Ли. Шеф. Джок. Мне полагается роль медиума. Это позволяет мне иметь рассеянный вид и ни с кем не разговаривать. Редкая роскошь.
Все рассаживаются в павильоне. Очень красивое место. На первый взгляд, в нем нет ничего трагического. Я сажусь лицо к озеру. Напротив меня, через стол, садится господин Ли. Я разглядываю его. Лицо его непроницаемо.
Смешно. Можно подделать выражение лица. Отчасти, не полностью. Мышечные зажимы, сердцебиение, запах подделать нельзя. Люди просто не умеют это регулировать. Если бы я пытался делать это осознанно — у меня бы тоже не получалось.
Конечно, я понимаю, что он хочет услышать. Как воск при столкновении с печатью понимает, какой получится оттиск.
Господин Ли с непроницаемым лицом выкладывает на столешницу башмачок. Маленькая красная туфелька, лаковая, попорченная водой. Я безмысленно кручу ее в руках.
Где-то внутри меня из обрывков, осколков, намеков собирается и поднимается вверх волна, готовая выплеснуться наружу. Я привычно выставляю перед ней плотину и мысленно разворачиваюсь в другую сторону. Прочь от взгляда господина Ли, внешне ничем не похожего на пучеглазого китайского демона мести.
Внутренний паводок достигает нужной отметки. Я срываю заслон — и волна выносит меня в молочно-белый туман.
Передо мной стоит крошечная китайская девочка, похожая на сувенирную куклу.
Наши глаза на одном уровне.
— Сяо И, — медленно спрашиваю я. — Это ты?
Она кивает.
— Сяо И, — так же медленно говорю я. — твой отец хочет говорить с тобой.
Она молчит.
— Сяо И, — медленно спрашиваю я. — Почему ты здесь?
Сяо И смотрит на меня. Господин Ли смотрит на меня. Сквозь меня взгляды их встречаются.
Сяо И молчит секунду, другую, моргает и вдруг захлебывается плачем:
— Рыбки! Рыбки! Рыбки! Ты не купил мне рыбку! Я только хотела посмотреть! В пруду! А там… а я… а ты… а потом…
Господин Ли возмущенно вскакивает, роняя стул, и я теряю его из виду.
Сяо И продолжает рыдать. Это невыносимо.
— Не плачь, — говорю я. — Не плачь, пожалуйста.
Она шмыгает носом и пристально смотрит на меня из-под блестящей челки.
— Ты — Билли, — вдруг говорит она.
У меня что-то обрывается внутри.
— Да.
— Сколько тебе лет? — спрашивает она.
— Пять, — говорит Билли. Говорю я.
— Ты пришел играть со мной?
— Да, — говорю я-Билли.
— И не уйдешь?
— Нет.
Голова у человека, сидящего за столом, запрокидывается. Кадык торчит вверх.
Господин Ли смотрит на это с отвращением. Шеф — с каменным лицом, не шевелясь. Джок, не выдержав, подскакивает и начинает трясти его, как марионетку.
— Парси! Томми! Гудвин! Как тебя там!
— Меня зовут Билли, — говорю я Джоку.
Джок понимает все правильно.
Он поворачивается спиной ко всем, так, чтоб его лица не видели, и беззвучно проговаривает:
— Прощай, Билли.
Я скорее читаю это по губам, чем слышу. Звук уже исчезает.
Сяо И стоит, прижимая к животу круглый аквариум с золотой рыбкой. Вокруг нее сверху, снизу, вокруг парят в тумане, поводя хвостами, красные китайские карпы, красные, как ее башмачки.
Молочно-белый туман смыкается.
Сяо И несет меня, переступая красными башмачками по облаку, мир плывет и раскачивается, и сквозь прозрачную воду я вижу детскую ладонь, обнимающую стекло.
— Это самая жалкая попытка шарлатанства, которая мне только попадалась, — чеканит господин Ли.
— Это наш лучший медиум, — говорит Шеф, не отрывая взгляда от мертвого. — Был.
Господин Ли, презрительно фыркнув, удаляется. Его свита следует за ним.
По лицу Шефа видно, что ему мучительно хочется закурить. Шеф морщится.
— Взялись, что ли, — говорит он Джоку.
Джок трет шею.
— А, может, ну…
— Фил мне не простит, если я его вскрытия лишу, — говорит Шеф.
— А, — безрадостно говорит Джок.
Вдвоем они заталкивают тело в багажник. Оно еще теплое и хорошо гнется, поэтому упаковать его и завернуть в брезент не составляет труда.
— Возвращаемся, — командует шоферу Шеф.
Хлопают дверцы. Воцаряется молчание.
Машина срывается с места, оставляя за собой шлейф желтой, остающейся висеть в воздухе пыли. Тормоза взвизгивают на поворотах. Шеф роется в карманах, чиркает спичкой, ломает ее, чертыхается и закуривает со второго раза. Джок смотрит в окно, но видит не пейзаж, а отражение в стекле. Точнее, отсутствие отражения.
— Он сказал, его зовут Билли, — зачем-то говорит Джок.
— А, — говорит Шеф и глубоко затягивается. — Вспомнил, значит.
