От редакции: доклад, прочитанный Ольгой Вальковой 7 сентября 2016 г на заседании философского монтеневского общества г. Луганска, открытие сезона 2016-2017 гг.
Ольга Валькова
Термином «модерн» в культурологическом понимании принято называть в целом ту социально-культурную ситуацию, которая существовала в Западной Европе в Новое время, начав формироваться в эпоху Просвещения.
Это эпоха, на всем протяжении которой сохранялись определенные общие черты, которые отличали ее от эпох предшествующих. И от последующей тоже, хотя именно Модерн сделал современный Запад тем, чем он сейчас является.
Напомню основные признаки.
Модерн сознательно ориентирован на обновление. Понятие «новое» становится едва ли не синонимом понятия «хорошее». Это идет от идеи прогресса – единого поступательного движения к лучшему. (Если вдуматься – очень странная идея. На самом ведь деле ниоткуда не следует, что к лучшему ведет только один путь, и что вообще он к лучшему.) Идея прогресса – основная идея Модерна, отличающая его от иных эпох.
Другая характерная черта – вера в то, что социум можно конструировать. Создать проект желаемых изменений и усилиями общества (или власти; или некой движущей силы – класса, элиты, образованного слоя) его воплотить.
Причем осуществляться это должно сугубо рациональными методами. Модерн – время торжества рационализма, отрицания иррациональности, религии, веры, стремление к однозначной (правильной), унифицированной интерпретации бытия. Модерн поразительно гол и одномерен, никакой вариативности он не допускает: есть только один правильный путь, и этот путь наш.
С этим тесно связан европоцентризм. Магистральный путь развития человечества – тот, по которому идет Европа. Все. Точка. Остальное неправильно и подлежит исправлению.
Но все перечисленное – это больше самоописание, а вот что же составляло содержание, внутреннее ядро, самую суть этого единственного правильного пути, которая и делала его правильным?
Процитирую на этот счет Хабермаса (Философский дискурс о модерне):
«Знаком века модерна стала, прежде всего, субъективная свобода. Свобода осуществляется в обществе как свобода действий, обеспеченная в частноправовом пространстве, или рациональное следование собственным интересам; в государстве субъективная свобода реализуется в принципиально равноправном участии в политической волеобразовании; в частной жизни — как нравственная автономия и самоосуществление; наконец, в сфере общественного, публичности, отнесенной к этой частной сфере, — как процесс образования, идущий в рамках освоения культуры, ставшей рефлексивной.»
То есть, когда здесь говорится о свободе – имеется в виду атомизация, расщепление всех видов и форм общественного единства на совокупность частных конкурирующих интересов. Именно освобождение отдельно взятой личности от всех отношений, которые накладывает на нее общность, и конкуренция этих личностей мыслилась тем механизмом, который и обеспечивает прогресс.
Немного оговорюсь, потому что сразу же возникат вопрос: не все же в Европе эти понятия разделяли? Когда мы говорим о знаках века, ценностях эпохи, обо всяких таких вещах. Понятно, что даже на пике Модерна можно запросто найти людей и целые группы, которые перечисленных ценностей не разделяют, знаков эпохи не читают и зовам ее не внемлют. Но, тем не менее, "социально-культурная ситуация" — это когда осознанно или интуитивно, ясно или туманно, стихийно, как угодно, — но именно так, а не иначе понимает мир большинство.
Понятно, что во взглядах французского крестьянина 19 века и французского же масона высокой степени посвящения можно обнаружить очень много различий. Но если бы можно было спросить этих двоих, скажем, что такое свобода, то — один коряво и костноязычно, а другой в весьма возвышенных выражениях — поведали бы они нам, по сути, одно и то же.
Но это Европа, а что же Россия? Ведь многое из того, что я вот здесь говорила, нам очень и очень знакомо.
Имел ли место Модерн в России? Во-первых, было ли в России вообще такое явление, как резкая смена парадигмы общественного сознания; если было, то когда это произошло; и если таки было – было ли это продолжением европейских событий, пришедшим к нам, или у нас происходило в содержательном отношении нечто совсем другое?
Первой, разумеется, под подозрение попадает эпоха начиная с реформ Петра и заканчивая, условно, 1917-ым годом. Потому что дальше идет зона такой общественной турбулентности, что ее имеет смысл рассматривать отдельно.
Собственно, петровские реформы сами по себе, без учета дальних последствий, модернистскими не были. Ни на что из перечисленного в начале этой заметки Петр ориентирован не был и ни в малейшей степени не стремился своими нововведениями реализовать нечто подобное. Нововведения эти сводились к двум вещам: к обезьянничанью, внешнему подражательству западным формам без всякой попытки проникнуться содержанием, во-первых, — и к конкретным, совершенно царским и понятным России действиям с вполне понятными прагматическими результатами, во-вторых, — создать флот, построить город… Царям полагается строить города и корабли, это вполне в рамках традиции; массовость и жесткость поражали воображение, но опять-таки, не содержали в себе ничего революционного, способного поменять смыслы. А то, что при этом были кафтаны, голландские ругательства и трубочное зелье, — ну, чудит батюшка-царь…
Петровская мобилизация, таким образом, была мобилизация в рамках традиции. И состояться она могла именно потому, что традиция это позволяла.
Однако окно в Европу Петр на самом деле прорубил. Птенцы его гнезда, разъезжая и учась по заграницам, усваивали отдельные элементы западного модернизированного сознания. Они возвращались на родину, неся их в религиозную, общинную, связанную сверху донизу общимими для всех ценностями Россию. И хотя, встраиваясь в традиционную систему, эти элементы порождали подчас весьма причудливые и неожиданные сочетания, эти люди, тем не менее, встречаясь и общаясь между собой, уже понимали друг друга лучше, чем окружающих их носителей традиционного мировосприятия. Общаясь, они друг в друге это укрепляли и усиливали. Начался процесс диффузии, проникновения модернизированного сознания в очень узкий, поначалу исчислявшийся буквально единицами, верхний слой общества, процесс формирования антисистемы — совокупности людей, совершенно чуждых лежащему ниже огромному русскому миру.
Чаадаев и многие декабристы — уже окончательно сформировавшиеся люди западного Модерна.
Тут я снимаю шляпу перед Лениным. "Декабристы разбудили Герцена…"(с) Описанные им этапы "революционного процесса в России" — это с безупречной точностью названные этапы развития и формирования модернистского сознания.
Если я взяла на себя труд их воспроизвести, то только для того, чтобы сформулировать то, от чего в дальнейшем буду отталкиваться: вплоть до конца 19 века Россия не была миром с модернизированным сознанием. Был слой людей с западным мышлением, который отчаянно, но в целом безуспешно пытался "развернуть и изменить", навязать, но не было такого переворота, таких событий, которые заставили бы огромную русскую цивилизацию изменить свои нормы, свое понимание мира.
Теперь присмотримся к концу 19 – началу 20 века. Мы имеем на этот момент практически полностью модернизированную на западный образец элиту – и страну, которой эта модернизация была совершенно чужда.
Мы должны отдавать себе отчет в том, что все партии, абсолютно все — от монархистов до большевиков — были порождением и осуществлением западного Модерна. Сама идея, лежащая в основании их существования партий как таковых — это идея политической "свободы", конкуренции элит, в конечном итоге — индивидуализм, представление об атомизации как предельном идеале свободы. Для русского традиционного сознания, всегда направленного на поиски справедливости и вдобавок иерархичного, не воспринимающего людей вне всеобщей их связи и нужности друг другу, представление о политике как противоборстве конкурирующих частных интересов не было характерно. Ведь что такое партия, любая партия, даже религиозно-монархическая? Это «часть», защищающая свои интересы на равных с другими частями.
Октябрьский манифест 1905 года, таким образом, ознаменовал политическую победу носителей западного либерального сознания.
И какими бы монархистами, народниками и консерваторами не провозглашали себя представители отдельных партий, уже то, что они успешно действовали в поле партийной политики и ориентировались в ней, сам факт успешного партийного строительства свидетельствует о том, что это сознание было полностью ими усвоено и воспринималось как свое собственное.
Помнится, в институте я мучила преподавателя вопросом: почему, ну почему Гучков, Милюков и другие монархисты поддерживали конституционную реформу? Ведь именно их поддержка оказалась решающей, неужели они не понимали, что действуют против собственных убеждений — рушат Самодержавие?
Так вот — не понимали. Точно так же, как любой западный человек, человек Модерна, не понимает, что Самодержавие и конституция несовместимы. Для того, чтобы это понимать, нужно быть человеком Традиции и видеть в Самодержавии нечто иное, нежели просто монархию, которой общеевропейская современность предписывает быть конституционной.
Повторю: все политические партии, независимо от их направленности, уже самим своим существованием противостояли русской традиционной культуре.
И в их ряду марксистская была самой радикальной, но не была исключением.
Марксизм — последнее политическое учение Нового времени, завершающий аккорд Модерна. Рационализм, культ разума, социальное проектирование, одномерность прогресса, предельно выраженная в учении о смене социально-экономических формаций, либеральное понимание свободы. Марксизм отрицал современную ему действительность, но отрицал именно исходя из тех смыслов, которые эту действительность сформировали и были ею сформированы.
В 19 веке идеалы Нового времени воплотились в либерализме — и учение Маркса- Энгельса было самым либеральным из всех современных ему либеральных учений. Если внимательно почитать основоположников, то можно заметить, что коммунизм представлялся им царством индивидуализма, предельной атомизации, где снята всякая зависимость человека от человека, — иными словами, царством свободы именно и только в либеральном ее понимании.
Вот, например, будущее семьи — а заодно и традиционной морали:
" С переходом средств производства в общественную собственность индивидуальная семья перестанет быть хозяйственной единицей общества. Частное домашнее хозяйство превратится в общественную отрасль труда. Уход за детьми и их воспитание станут общественным делом; общество будет одинаково заботиться обо всех детях, будут ли они брачными или внебрачными. Благодаря этому отпадет беспокойство о "последствиях", которое в настоящее время составляет самый существенный общественный момент, – моральный и экономический, – мешающий девушке, не задумываясь, отдаться любимому мужчине. Не будет ли это достаточной причиной для постепенного возникновения более свободных половых отношений, а вместе с тем и более снисходительного подхода общественного мнения к девичьей чести и к женской стыдливости?"
(Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. – Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 78-79.)
О чем это? Здесь даже не этическая сомнительность важна, а то, что идеальное будущее мыслится как общество людей, никакими обязательствами друг с другом не связанных. И отсылки к обществу не должны сбивать: речь идет просто о разделении труда.
Русские марксисты первого эшелона, включая большевиков, воспитанные в либеральной среде и не вылезавшие из Женев, Лозанн и Лондонов, были марксистами в полном смысле этого слова. И все приметы 20-х — теория "стакана воды", разрушение церквей, конструктивизм в архитектуре, неограниченная свобода слова и собраний (кстати!) — закономерные признаки разворачивания в России либерального модернизационного проекта.
Однако проекту этому не суждено было состояться, и я вижу к тому две основные причины.
Первая из них состоит в том, что война, революционные беспорядки и последующая модернизация всколыхнули огромные массы людей, которые самой ситуацией были поставлены перед вопросом, как жить дальше. Эти вопрошающие массы получили в ответ модернизационный импульс (ведь к власти пришли модернизаторы, кроившие жизнь под свои представления). Импульс был вброшен мощный и по историческим меркам — мгновенный. Россия должна была в кратчайшие сроки усвоить и усваивала комплекс совершенно новых понятий.
Но, как известно, быстро усвоенное — это плохо усвоенное.
Не было ничего похожего на то постепенное, диффузное проникновение, благодаря которому формировалась среда русских либералов. Шла активная агитация, люди ее слушали — и воспринимали, как могли. В соответствии со своим собственным, не модернизированным, русским традиционным пониманием вещей. Те, кто указывал, понимали по-своему, а те, кто слушал, — по-своему.
Им говорили: "Коммунизм — счастливое будущее народов!" — а они представляли себе не совокупность свободных особей, не обремененных даже семьей, а огромную дружную семью, где все спаяны, заботятся друг о друге и едины в труде и отдыхе. Им говорили: "Свобода!" — а они видели не свободу западного либерала, а сказочный крестьянский идеал, счастливую страну берендеев, где между царем и пахарем нет ни барина, ни начальника… Им говорили: "Бога нет! — они озадаченно чесали в затылках ("Как это — нет? Ведь не совсем же?") и понимали так, что Христа теперь не принято называть по имени: "Бога нет, а Совесть — есть! Будь чист, праведен, служи бескорыстно людям — Он тебя и без молитв услышит."
Чтобы показать, насколько глубоко проникло такое немарксистское, чисто русское толкование марксизма, насколько оно стало естественным и неотъемлемым для советских строителей коммунизма, приведем пример уже из совершенно другой эпохи.
Вот статья "Коммунизм" из Большой Советской Энциклопедии. Она написана профессиональными марксистами, которые на этом деле собаку съели, всё изучили по документам и первоисточникам и, естественно, стремились как можно точнее (дословно!) следовать мысли основоположников.
Читаем:
«Развитие индивидуальности при К. действительно свободно в утверждении гармоничных отношений между личностью и обществом, здесь свободное развитие каждого — условие свободного развития всех.»
А теперь сравним с тем, как это же написано в "Манифесте":
«На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех.»
Почти дословно, да. Но — замечаете? В советском варианте отсутствует слово «ассоциация». Так же, как в марксовом, исходном отсутствуют слова «гармония» и «отношения». Вместо марксовой "ассоциации", этакого идеального газа, совокупности несвязанных между собой частиц, где "свободное развитие всех" есть просто сумма свободных развитий отдельных индивидов — "гармоничные отношения". Во-первых, отношения есть, связи наличествуют, а во-вторых — связи эти "гармоничные", предполагающие гармонию — неразрывность, слияние, взаимодополнение). И вдобавок — "личности" с "обществом". То есть само собой разумеется наличие общества, понимаемого как целое, обладающее собственными свойствами, не сводимыми к сумме свойств отдельных индивидов.
Так вот, совершенно иначе, понимали Маркса советские марксисты, члены профессиональной корпорации, в которой за отсебятину больно шлепали.
Значит — не замечали. Всем советским научно-коммунистическим сообществом не замечали, настолько органичной для советской психологии была подмена.
Вывод: вместо настоящего европейского марксизма у нас существовал какой-то свой собственный.
Второй важной причиной неудачи либерального проекта было изменение качественного состава самой большевистской элиты. Со второй половины 20-х годов старая "ленинская гвардия" стала сдавать позиции. Оформились политические амбиции второго эшелона, в котором было несколько группировок, ожесточенно боровшихся между собой. Постепенно верх стала брать самая активная — и самая, отметим, близкая к народу. Возглавляемая выпускником православной семинарии, она состояла из примкнувшего в свое время к большевикам идейного простонародья — "благородных разбойников", совершавших некогда "эксы" в духе Дубровского ради счастья народного, полевые командиры гражданской войны крестьянского и казацкого происхождения, провинциальные инженеры, грамотные рабочие… Нечего и говорить, что эти люди, редко бывавшие в эмиграции и не участвовавшие в дореволюционных дискуссиях узкой марксистской среды, сами вполне разделяли народное представление о коммунизме.
Итак, имеем: во вздыбленные, поднятые с места, лишившиеся обычного течения жизни огромные народные массы вброшен мощный модернизационный импульс: ими усвоена идея социального конструирования, возможности "построения нового общества"; есть модель этого желаемого общества — народное представление о коммунизме; есть элита, готовая конструированием руководить.
Зародился и стал развиваться свой собственный русский Модерн
. Это был именно модерн в том смысле, что возникла новая, в большей или меньшей степени охватившая все слои социально-культурная ситуация, принципиально отличная от предыдущей.
Он имел определенные признаки, сближавшие ег с западным модерном:
— идея социального конструирования, что, собственно, и позволяет нам определить ситуацию именно как Модерн, а не как-то иначе;
— рационализм;
— линейное понимание истории; представление о социальном прогрессе как поступательном движении в желательном направлении;
— развитие всеобщего образования.
Как видим, сходство практически полностью исчерпывается методом. Содержательная же сторона принципиально иная, позволяющая говорить о том, что и сам Модерн — другой. Самостоятельное порождение нашей собственной культуры.
Прежде всего, отсутствует либеральное понимание субъективной свободы, которое Хабермас (см. цитату выше) с полным основанием считал основополагающим знаком Модерна. Вместо него — традиционное для русской культуры представление о свободе как о гармонии, идеал Общего Дела, холистическое понимание народа.
Из этого вытекают все основные различия:
— этатизм, патриотизм;
— отсутствие политических партий и политической конкуренции вообще, неразвитость вообще любых институтов, представляющих частные интересы;
— отсутствие "демократических свобод";
— отсутствие нравственного релятивизма, полная поддержка традиционной морали;
— культ товарищества, поощрение всех форм взаимной поддержки людей;
— всесторонняя поддержка института семьи; сознательное и целенаправленное развитие трудовых коллективов как ячеек традиционной общинной жизни.
Любой модерн противостоит Традиции, отталкивается от нее — иначе он не был бы модерном. Особенность русского Модерна в том, что он противостоял не только и не столько Традиции, сколько конкурирующему (западному) модернизационному проекту, находя в традиции опору в этом противостоянии.
Именно на стыке этих двух противостояний, в непрочном равновесии противоборствующих полей возникла и расцвела Советская Атлантида.
Здесь — потенциал ее развития и, в то же время, источник ее непрочности
